SCI Библиотека

В статье рассмотрена сказка М. Е. Салтыкова-Щедрина «Чижиково горе». Интерпретируя это произведение, исследователи не учитывали значимые обстоятельства: во-первых, любовно-семейную проблематику сказки, не характерную для творчества Салтыкова-Щедрина (более того, неоднократно критикуемую им самим как «устаревшую»); и, во-вторых, публикацию сказки в рождественском номере «Русских ведомостей», дающую основание рассматривать ее текст в традициях «рождественского рассказа». Любовно-семейная тема и особенности поэтики «Чижикова горя» позволяют предположить, что сказка обладает элементами интертекстуальности: «отсылает» читателя, с одной стороны, к традиции популярного в 1870-1880-е гг. натуралистического романа, а с другой - к рождественским текстам Ч. Диккенса. М. Е. Салтыков скептически относился к писателям-натуралистам: критикуя их творчество, он противопоставлял им Ч. Диккенса и Н. В. Гоголя. Это противопоставление нашло отражение в структуре «Чижикова горя», где первая часть содержит элементы пародии на поэтику натуралистического романа (в варианте Э. Золя), а вторая заставляет вспомнить сюжетную модель «Рождественской песни» Ч. Диккенса (трансформация «героя-мизантропа», проходящего путь, основные вехи которого «вина - исправление - искупление»). Анализ поэтики «Чижикова горя» позволяет понять авторский концепт сказки: критически сопоставляя «приземленность» писателей-натуралистов и «идеализм» Ч. Диккенса и Н. В. Гоголя, М. Е. Салтыков-Щедрин подчеркивает важность идеальной составляющей в частной жизни человека. Проблема любви и брака решается в «Чижиковом горе» в ключе рождественской (пасхальной) традиции: возвышенная любовь воскрешает «мертвую» душу героя, а в открытом финале сказки единственно «счастливым» вариантом разрешения конфликта является обретение героями христианских ценностей - прощения и любви. За литературным контекстом, иронией и сатирой в сказке спрятан столь характерный для национального сознания нравственный абсолют, и этот абсолют был личностной позицией М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Ф. М. Достоевский никогда не был в Крыму, но мотивы, связанные с полуостровом, были эксплицированы в его художественном и публицистическом наследии как итог вторичной рефлексии. Ориентируясь на идиллические образы Тавриды, запечатленные в поэзии А. С. Пушкина и Н. А. Некрасова, журнальной литературе путешествий и полотнах русских художников-маринистов, Достоевский обогатил поэтику поздних произведений мотивом, сополагающим Южнобережье Крыма с раем на земле. В статье выдвинуто предположение, что фантазия героя «Кроткой» (1876) о благостном ожидании зова вечности на крымском юге созвучна мечте самого Достоевского. Уточняется, что внешнее сходство русского Причерноморья и европейского Средиземноморья могло позволить им стать обобщенным прототипом «счастливой земли» из «Сна смешного человека» (1877). При этом подчеркивается, что историческая роль Крыма, согласно убеждениям Достоевского, уникальна: ведь полуостров, ставший в 988 г. крещальной купелью Руси, в 1853-1856 гг. принял жребий «величайшего жертвенника» России. События Крымской кампании и обороны Севастополя глубоко переживались Достоевским. В редактируемом им еженедельнике «Гражданин» нередко появлялись заметки, посвященные севастопольским баталиям. Подвижничество русских сестер милосердия отозвалось в образах жертвенных и сочувствующих героинь романов «Бесы» (1871-1872) и «Подросток» (1875). Обращение Достоевского к крымским мотивам было сопряжено преимущественно с раскрытием смысловых граней доминантной для его творчества русской идеи.

Рукопись Мацуда Дэндзю: ро: (松田伝十郎, 1769–1843) «Рассказы о северных варварах» («Хокуидан», 北夷談) является ценным источником по истории российско-японских отношений, освоении японцами северных территорий, заселенных айнами, их отношений с японцами, меновой торговли. Письменный источник состоит из семи тетрадей. Мы пользовались той рукописью, что хранится в Государственном архиве Японии (Кокурицу ко: бунсёкан, 国立公文書館), учрежденном в 1971 г. Она размещена на официальном сайте архива1. Время ее создания приходится на первые годы периода Бунсэй (文政, 1818–1831). В ней в хронологическом порядке описаны события с 1799 по 1822 г., когда Мацуда находился на службе в землях айнов. Рукопись написана скорописью. Во второй половине первой тетради “Рассказов” описаны медвежий праздник и мир инау. Текст сопровождается многочисленными зарисовками, которые дают дополнительную информацию, отсутствующую в самом тексте. Описания относятся к ноябрю-декабрю 1799 г. Мацуда был, вероятно, одним из первых, кто кратко изобразил праздник и разные по форме инау, и другие культовые предметы айнов. Для сравнения с описанием, сделанным японским чиновником, привлекаются мнения авторитетных отечественных исследователей по данным темам. Рукопись «Хокуидан» не переведена ни на один из европейских языков, за исключением русского. Автор настоящей статьи представил на суд читателей перевод отдельных фрагментов рукописи в главах коллективных монографий [Климов 2020, с. 214–254; Климов 2021, с. 277–334; Климов 2022, с. 151–170]. За основу перевода был взят текст рукописи, опубликованный в десятитомной серии письменных памятников в четвертом томе «Собрания исторических материалов о жизни простого народа Японии» («Нихон сёмин сэйкацу сирё: сю: сэй», 日本庶民生活史料集成) в четвертом томе [Matsuda 1969, p. 77–175]. Кроме указанной серии, «Рассказы» были опубликованы в пятом томе шеститомной серии письменных памятников под названием «Библиотека: Северные Врата» («Хокумон со: сё», 北門叢書), изданном в 1972 г.

В статье представлен анализ двух теоретических трудов писателя Нацумэ Сосэки (夏目漱石, 1867–1916): очерк «Достоинства и недостатки измов» (イズムの功過 Идзуму-но ко: ка, 1910), в котором Нацумэ Сосэки призвал приверженцев натурализма, господствовавшего в Японии в начале XX в., не смотреть на японскую литературу сквозь -измы, выйти за рамки, установленные ими; лекция писателя по теории литературы «Мой индивидуализм» (私の個人主義 Ватакусино кодзинсюги, 1914). Эта лекция стала итогом многолетних теоретических изысканий писателя, главным из которых была неудавшаяся, как позже заявил литератор, монография «Теория литературы» (文学論 Бунгакурон, 1907). Тем не менее отечественное литературоведение не проявляло сколь-либо серьезный интерес к теоретическим трудам писателя, несмотря на то, что крайне занимательными являются мысли Нацумэ Сосэки об уместности использования западной терминологии для описания творчества японских художников. Писатель настаивал, что теория литературы должна учитывать контекст той или иной культуры, а не искать универсальные пути развития, обращаясь к типологии развития литератур и т. д. Нацумэ Сосэки стал первым японским теоретиком литературы, который заговорил о том, что идейные и художественные направления, появившиеся в европейской и американской культуре, несшие в себе ее отпечаток, обусловленные и сформированные определенными историческими процессами, не могут быть перенесены в виде матрицы на японскую землю лишь потому, что отдельные элементы западных художественных течений обнаруживаются в творчестве японцев. В настоящей работе поднимается вопрос ценности изучения теоретических сочинений Нацумэ Сосэки, ибо они проливают свет на то, какими категориями мыслил, как научно осмыслял закономерности, сущность и ход развития японской литературы один из самых влиятельных литераторов эпохи Мэйдзи (明治時代, 1868–1912).

В статье предложено понимание первого романа Ф. М. Достоевского в контексте созданной писателем новой эстетики, суть которой выражается в намеренной деэстетизации повествования, создающей иллюзию безыскусности и косноязычия. Предметом художественной игры Достоевского в «Бедных людях» оказывается также изящная словесность в ее сентиментально-романтическом изводе, аксиология которого подвергается деканонизации. Застарелое «девичество», мечтательство главного героя романа, оторванное от коренных основ жизни, - такова авторская оценочная метафора некогда влиятельного стиля. Еще более низкая степень деградации романтического, подвергающаяся в романе Достоевского сатирическому изображению, - ратазяевская литература-«объяденье» - коммерческий продукт ловкого циника-литератора. Диалог Достоевского с Пушкиным и Гоголем ведется им в русле художественного соперничества. Автор соединяет в «Бедных людях» миры Гоголя и Пушкина, уравновешивая иллюзорное и реальное. Гуманно-филантропическая тенденция или социальная тема, которую прижизненная писателю критика видела в романе, у Достоевского трансформируется в проблематику метафизического порядка, что будет способствовать развитию христианского реализма в дальнейшем творчестве писателя. «Бедные люди» в контексте социалистических утопий предстают как их художественное отрицание: Рай на земле невозможен, а пути его обретения в человеческом сердце Достоевским еще только нащупываются. Возникает спасительная мысль: человек для человека является Светом.

В статье рассматриваются проблематика и символика света и тьмы в «Русских ночах» В. Ф. Одоевского. Название и начало романа актуализируют вопросы темноты и мрака, как физического, так и духовного. Лейтмотив произведения - непрестанное стремление к свету, непосредственно связанное с проблемами просвещения. В русском слове «просвещение» мерцают разные смыслы, отсылающие как к западноевропейской, так и византийской традициям: это и «свет разума», и «Свет Христов», который «просвещает всех». Оба значения принципиально важно учитывать при интерпретации художественных произведений и публицистических высказываний Одоевского (как и русской классики в целом). Одоевский ратовал за развитие науки и техники, но неизменно предупреждал о духовном тупике, в который приведет человечество увлечение сугубо материальными интересами. Важнейшее значение, согласно писателю, имеет путь познания истины - он должен синтезировать в себе разум и «инстинктуальную» силу, наивысший источник которой - божественное откровение. Основной текст романа - собственно «ночи» - исполнены сомнений и вопросов, путь к преодолению царящего мрака и подлинному просвещению указывается в Эпилоге. Именно России, был убежден писатель, суждено спасти европейский мир, поскольку только в ней сохранился подлинный свет - православная вера, именно она способна вывести человечество из темного тупика рационализма.

В статье дан аналитический обзор литературно-критических выступлений в еженедельнике «Гражданин» 1872 г. В ходе проведенной атрибуции выявлен вклад Н. Н. Страхова, П. К. Щебальского и Б. М. Маркевича в формирование литературной политики издания. Ряд их статей введен в научный оборот впервые. «Литературные письма» Н. Н. Страхова возобновили продолженное им в журнале «Заря» формирование почвеннического фундамента эстетической критики, начатое еще А. А. Григорьевым и Ф. М. Достоевским во «Времени» и «Эпохе». Хаос в современной критике, по Страхову, имел философские корни, а именно безудержную веру в прогресс, когда все новое представляется полной заменой старого. В своих статьях П. К. Щебальский развивал основы эстетического позитивизма М. Н. Каткова, поэтому с его стороны неизбежной была внутриредакционная полемика с «метафизиком» Страховым. Статьи Б. М. Маркевича, в свою очередь, были нацелены на преодоление вражды «передового» общества к «эстетизму». В целом усилиями указанных критиков «Гражданин», при всех внутрипартийных разногласиях, способствовал происходящему в 1860-1870-е гг. переходу русской эстетической критики из либерального лагеря в консервативный. Еженедельник оказался мишенью как для радикальной, так и для либеральной журналистики, и сплоченности отдела критики «Гражданина» 1872 г. в этой борьбе хватило только на полгода, однако уже на следующий год новый редактор, Ф. М. Достоевский, возобновил данный отдел и продолжил трансформацию эстетической критики в сторону консервативных начал. Выявленные обстоятельства не подтверждают сложившегося в науке представления о «коротком дне русского эстетизма». История эстетической критики XIX в. должна быть написана с учетом всех ее перипетий начиная от Карамзина и Жуковского до Вл. Соловьева и К. Леонтьева.

В статье проанализирован образ «проклятого скитальца» Алеко в его типологической связи с Каином Байрона. Выявлены такие общие мотивы, как отсутствие покоя, изгнание в пустыню, тайная скорбь, инфернальное воздействие на героя и др. Сопоставив двух героев, автор статьи пришла к выводу, что, несмотря на общность мотивов, образ «проклятого скитальца» в произведениях Байрона и Пушкина интонационно различно окрашен. В отличие от «властителя дум», русский писатель не только не романтизирует страсти, но и воспевает подлинно христианские идеалы. Эти идеалы воплощены в тексте преимущественно благодаря образам «птички Божией» и раненого журавля, которому уподобляется Алеко. Основываясь на интертекстуальных связях «Цыган» с басней А. Н. Радищева «Журавли», автор исследования сделала вывод, что неосуждение грешника есть главный урок, который хотел преподать Пушкин на примере образа своего «бездомного скитальца». В статье проанализированы и пересмотрены некоторые положения из критических работ XIX в. о творчестве Пушкина: оценки Алеко В. Г. Белинским и В. Н. Олиным. Автор исследования пришла к выводу, что в «Цыганах» Пушкин развенчивает титанизм байронического героя, преобразуя его в мотив страдальческого одиночества страстной личности. При этом в поэме об Алеко доминирует мотив мира: его желает герою репрезентирующий волю автора старый цыган. И в этом произведении Пушкин остался верен своей лире и «милость к падшим призывал».

Стихотворение Александра Пушкина «Он между нами жил…» (1834), посвященное Адаму Мицкевичу, содержит пересказ речей польского поэта о стремящемся к всеединству человечестве. Статья предлагает ответ на вопрос, насколько адекватна их передача и не имеется ли в стихах самого Мицкевича соответствующих формулировок. Парафраз высказываний Мицкевича, приводимый Пушкиным, позволяет сделать выводы относительно особенностей творчества русского и польского поэтов, сходства и различий между их художественными мирами. Поэтический диалог между Мицкевичем и Пушкиным о будущем народов начался раньше написания данного стихотворения. Русский поэт в своем произведении более традиционен, не склонен к идеологическим утопиям. Однако когда он обращается к образу Мицкевича, то использует характерный для него ход размышлений. То, что у Мицкевича является словами без дополнительных оттенков смысла, у Пушкина приобретает всечеловеческое значение.

В статье обсуждается актуальный статус исторической поэтики. Приоритет открытия данной дисциплины принадлежит А. Н. Веселовскому (1838-1906). Он дал имя новой научной дисциплине, сформулировал ее концепцию, ввел новые категории поэтики и обосновал программу исследований. Несмотря на безусловный авторитет ученого, открытие Веселовского не сразу получило признание. В 1910-1920-е гг. на смену академическому позитивизму пришли формальная и социологическая школы поэтики, которые не только враждовали между собой, но одновременно и отрицали, и развивали концепции исторической поэтики. В результате этой полемики возникли предпосылки перехода к исторической поэтике «формалистов» В. М. Жирмунского и В. Я. Проппа, «социологов» М. М. Бахтина и П. Н. Медведева. До сих пор не оценена роль в развитии исторической поэтики философа А. Ф. Лосева, который последовательно разрабатывал разделы поэтики в своей многотомной исторической эстетике («История античной эстетики» и др.). В 1950-1980-е гг. произошли реабилитация наследия А. Н. Веселовского, ренессанс исторической поэтики. Начиная с этого времени эволюцию исторической поэтики можно представить как историю открытий в трудах Д. С. Лихачева, М. М. Бахтина, С. С. Аверинцева, М. Л. Гаспарова, А. В. Михайлова и многих других. В 1980-1990-е гг. всеобщая историческая поэтика чуть было не стала «парадной» темой Отделения языка и литературы Академии наук. Исследований в области исторической поэтики больше, чем можно представить. Благодаря Веселовскому историческая поэтика у нас не стала учением, не была сводом правил и методик, а проявилась как инициативное направление исследований. Для ее развития нужны открытия. Конечно, преобладают материалы по исторической поэтике. Необходимы оригинальные идеи, концепции и интерпретации. Ретроспектива и эволюция исторической поэтики обнадеживают.