SCI Библиотека

Монгольская тема в творчестве Аксена Илюмджиновича Сусеева (19051995) определена как прародиной калмыков (ойратов), так и его биографией (работа в МНР во время Великой Отечественной войны), посещением страны в 1964, 1969 и 1971 гг. Создание им стихотворений, поэмы, пьесы, передавших знакомство с историей, культурой, природой монголов, отразило калмыцко-монгольские литературные контакты в прошлом столетии. Три монгольские легенды стали основой трех стихотворений А. Сусеева 1964 г., написанных после знакомства с местными достопримечательностями: «Хужртин аршан» («Источник Хужрт»), «Цаhан Нур» («Белое озеро»), «Тайхир чолун» («Камень Тайхир»). Опубликованные вначале в альманахе «Теегин герл» в 1965 г., затем вошедшие в монгольский раздел авторской книги «ЗYркнэ дун» («Песня сердца», 1984), они отличаются незначительной стилистической правкой, названия топонимов переданы не по-монгольски, а по-калмыцки. По воспоминаниям поэта, две первые легенды услышаны им во время посещения источника и озера. О знакомстве с третьей легендой «Тайхар чулуу» он не упомянул. Поэтому в статье приводится этот фольклорный текст с русским переводом для введения в научный оборот. В целом содержание этих произведений с указанием жанра «домг» (легенда») соответствует монгольским легендам, различаясь некоторыми деталями, дополненными автором, или, наоборот, опущенными. Тексты о камне Тайхир и озере Цайан Нур А. Сусеев предваряет небольшими вступлениями, в которых делится своими впечатлениями о красоте местной природы, гостеприимстве хозяев, услышанной от них легенде об озере. Элемент чудесного, характерного для жанра легенды, в стихотворении «Хужртин аршан» обусловлен целебными свойствами природного источника. В стихотворении «ЦаИан Нур» богатырь Бухэ Сартагтай спасает мир от наводнения, заткнув исполинским камнем колодец, в котором прежде обитал белый бык; в результате образовалось чудесной красоты озеро. Третье стихотворение о камне Тайхир, контаминируя в себе элементы собственно легенды и мифа о гигантском мировом змее, прославляет другого богатыря Бухэ Бэлэгтэ, также защитившего людей от смертельной опасности, когда раздавил камнями змею. Все три текста имеют рамку с обозначением места и даты написания.

В XIII в. характерное для средневекового менталитета стремление к расширению христианского пространства и его трансформации из языческого в сакральное облекается в конкретные формы миссионерских путешествий на Восток, что связано в первую очередь с укреплением и распространением монголо-татарского присутствия. В 1245 г. на первом Лионском соборе папа Иннокентий IV призвал к христианизации исламского мира, положив начало регулярным миссионерским путешествиям на Восток. Четыре миссионерские группы отправляются в Орду к татарам. По возвращении монахи-миссионеры составляют донесения, или отчеты, и предъявляют их тем духовным или светским лицам, которые отправили их в поездку с конкретными заданиями. В статье рассматривается жанровая специфика отчетов западноевропейских миссионеров, сочинений «утилитарных», не принадлежащих к художественной литературе или находящихся на самой периферии литературного пространства. Но их авторы являются носителями той культуры, в рамках которой они сформировались, поэтому в их сочинениях представляется возможным выделить присутствие целого ряда жанров как художественной, так и «научной», и религиозной литературы. На примере наиболее ярких отчетов - «Истории монголов, именуемых нами татарами» («Historia Mongalorum quod nos tatrarus appellamus») Джованни да Пьяно дель Карпине, «Путешествия в восточные страны» («Itinerarium ad partes Orientalis») Вильгельма де Рубрука и «Донесения о чудесах у восточных татар» («Relatio de mirabilibus orientalium Tartarorum») Одорико да Порденоне - анализируются жанровые особенности этого вида сочинений. В результате делается вывод о том, что отчеты западноевропейских миссионеров можно рассматривать как особый жанр средневековой словесности, соединивший в себе элементы целого ряда жанров как художественной, так и нехудожественной литературы - травелога, описания земель, этнографического очерка, «книги чудес», проповеди. Это уникальный синтез разных жанров, порой довольно далеких друг от друга и не входивших ранее в соприкосновение друг с другом. Отчеты миссионеров представляют особый интерес и тем, что они выпадают из выявленной исследователями тенденции средневековой литературы к несамостоятельности жанров, которые существуют не сами по себе, а в рамках определенных литературных направлений (рыцарского, религиозного и т. д.), где они свободно перетекают из одного в другой, образуя жанровые комплексы, тогда как между направлениями границы достаточно четкие. В случае с отчетами миссионеров мы имеем дело с более крупными гибридными жанровыми образованиями, в которых соединяются разные литературные направления, что, вероятно, можно объяснить, с одной стороны, их «нехудожественным» характером, а с другой - средневековой тенденцией к энциклопедизму, ярко воплощенной в жанре суммы. Каждый из анализируемых жанров в той или иной мере был исследован учеными, тогда как отчеты миссионеров не изучены с точки зрения жанровой специфики, и настоящую статью стоит рассматривать как первый подход к разработке этой проблемы.

Цель настоящей статьи - показать идейную связь двух разноплановых текстов, принадлежащих одной эпохе, а именно поэмы в прозе «Прометей. Медитация» американского монаха Т. Мертона и романа классика советской литературы Б. Пастернака «Доктор Живаго». В статье показано, как фигура Прометея в версии Гесиода, трактуемая Мертоном как знак психологической ситуации, в которой находится современный человек, отображается в некоторых персонажах «Доктора Живаго» (Стрельников, Микулицын, Дудоров и Гордон), а фигура Прометея в эсхиловской версии, понимаемая Мертоном как прообраз Христа, - в образе Юрия Андреевича Живаго. Мертон и Пастернак выделяют главное качество человека - способность отдавать себя другим. В статье показаны две противоположные модели поведения человека, в основе которых лежит идея проявления личной воли или отказа от нее, воплощенные в романе Пастернака, и соответствующие им поведенческие модели, представленные в эссе Мертона. Центральный герой романа, Юрий Живаго, - поэт, который приносит свою жизнь в жертву ради божественного дара поэзии. Так же приносит свою жизнь в жертву эсхиловский Прометей. Зоной идейного сближения двух авторов - Пастернака и Мертона - является понимание человека как проводника божественного дара. Эта тема находит отражение также в поздней лирике Пастернака. Роман «Доктор Живаго» идейно обогащает концепцию Мертона, показывая, что человек может отдавать себя людям, служа искусству. Поэтическое вдохновение Юрия Живаго - аналог божественного огня, полученного в дар Прометеем. Данное исследование в теоретическом плане опирается на идею М. М. Бахтина о диалогической встрече двух сознаний в гуманитарной сфере. В рамках настоящей работы пересечение взглядов Т. Мертона и Б. Пастернака рассматривается в контексте осмысления личностью феномена жизни как дара. Новизна работы обусловлена отсутствием исследований, в которых богословие Мертона сопоставлялось бы с христианской концепцией Пастернака.

Статья посвящена анализу таксисных отношений между глагольными формами в русских переводах романа Р. Желязны «Creatures of Light and Darkness». Данный текст представляет собой экспериментальное фантастическое произведение и характеризуется специфическим композиционным устройством, способствующим усилению ощущения нереалистичности происходящего. Одной из особых техник, используемых персонажами, является так называемая «темпоральная фуга», позволяющая перемещаться во времени. Описание функционирования подобной техники представляет собой сложную задачу: с одной стороны, требуется представить события как происходящие в один и тот же момент, поскольку именно такими они являются для стороннего наблюдателя, а с другой - действия как будто разворачиваются в обратном порядке в прошлое. Подобное отражение неестественного хода событий, возможное только в фантастическом мире, предполагает нестандартное использование композиционно-синтаксических возможностей личных и неличных форм глаголов, реализующих таксисные отношения предикатов. Сопоставление переводов романа («Порождения Света и Тьмы», «Создания Света, создания Тьмы», «Создания Света - создания Тьмы») с англоязычным оригиналом позволяет, во-первых, изучить особенности грамматических трансформаций видо-временных форм глагола при описании неестественного хода времени, а во-вторых, проанализировать различные переводческие стратегии и выявить вариант, наиболее близкий к оригиналу в прагматическом плане, а также изучить возможности представления таксисных отношений при передаче нестандартных композиционно-временных ситуаций.

Цель данной статьи - показать особенности трактовки Жаном Мерэ драматических законов «Поэтики» Аристотеля, рассмотреть характер функционирования категорий времени и пространства в трагедийном действии «Софонисбы» и их роль в построении драматической структуры. Доказывается, что место и время в трагедиях Мерэ являются не только формальными признаками «правильной» драмы, но активно функционируют на содержательном уровне, то есть играют организационно-смысловую роль (подчеркивают логику разворачивания действия, участвуют в композиционной связи, раскрытии характеров и эмоциональных состояний персонажей, определяют зрительское восприятие). Большое значение играет эффект акцентируемого в авторских ремарках и высказываниях героев замкнутого (интимного, вторжение в которое получает значение угрозы, насилия) пространства, которое к развязке может изменять свое значение: от убежища, места любви и уединения - до тюрьмы, места суда и расправы («Софонисба»). Показывается, как Мерэ создает эффект стягивания времени, что усиливает трагедийную напряженность - внешнюю (обстоятельства и поступка) и внутреннюю (характера и страсти), обеспечивает ощущение катастрофичности происходящего, неотвратимости гибели. Выводы позволили показать, как экспериментирование Мерэ с местом и временем в драматическом действии способствовало обновлению французской трагедии в первой половине XVII в. и предопределило специфику построения пьес Корнеля и Расина.

Интерес К. Г. Паустовского к творчеству и биографии А. С. Пушкина отразился в целом ряде произведений писателя, как художественных, так и публицистических: «Михайловские рощи» (1938), «Дым Отечества» (1944), «Наш современник (Пушкин)» (1949) «По ту сторону радуги», «Ветер скорости» (1954) и др. Изучению пушкинской темы посвящен ряд научных работ, в том числе недавно вышедшие статьи И. Парчевской, В. Г. Андреевой, Н. В. Михаленко, Н. В. Семеновой. Данная статья посвящена пушкинской теме в последней части «Повести о жизни» - «Книге скитаний» (1963). Исследование основано на сопоставлении опубликованного текста и машинописи из фонда «Нового мира» с редакторской и авторской правкой. Установлено, что изначально объем текста, посвященный Пушкину, был больше, однако некоторые фрагменты писателю пришлось сократить по требованию редактора. В частности, были убраны абзацы, в которых пушкинская тема пересекалась с «нежелательными» для советской цензуры темами. Благодаря обращению к авторскому варианту нам удалось выяснить роль упоминаний поэта и цитат из пушкинских произведений. В «Книге скитаний» повествователь постигает навыки писательского мастерства, формирует свой собственный стиль, наконец, переходит от журнальной работы к профессиональному писательству. В сложные 1920-1930-е гг. Пушкин становится для молодого писателя наставником, советчиком и образцом гражданского мужества и внутренней свободы; обращение к его стихам помогает повествователю пережить кризисные моменты и найти свой путь в литературе.

Философ и критик русского зарубежья Ф. А. Степун в литературно-критических полемиках первой волны эмиграции занимал срединную позицию: скептически относился к зарубежной литературе, что раздражало эмигрантских писателей и критиков, но в то же время сдержанно высказывался о советской литературе и предлагал рассуждать о ней с целым рядом ограничений. Так, в очерке из цикла «Мысли о России», опубликованном в «Современных писках» за 1925 г., Степун, рассматривая актуальные художественные явления советской и эмигрантской литератур, утверждал, что советская литература направлена в будущее, а эмигрантская в прошлое. И писатели метрополии, и писатели эмиграции при всех формальных и идеологических различиях, по мнению критика, едины в стремлении отрицать настоящую Россию. Именно поэтому в концепции Степуна обе эти литературные традиции нежизнеспособны. Возможные пути преодоления этого разрыва Степун наметил в статье «Пореволюционное сознание и задача эмигрантской литературы», опубликованной в «Новом Граде» в 1935 г. Проблематизируя категории «памяти» и «воспоминания», критик ставил перед эмигрантской литературой задачу связать литературу и политику. В сущности, это тот же самый призыв не отрицать настоящую России и вообще настоящее. В целом темпоральные дискурсы, описанные Степуном, объясняют его обособленное положение в эмигрантских литературно-критических дискуссиях о путях развития русской литературы после революции и его стремление беспристрастно вглядываться советскую и эмигрантскую литературы.

В статье исследуется феномен времени, рассматриваются разные модели времени, представленные в романе «Кокс, или Бег времени» Кристофа Рансмайра в авторской рефлексии о великой картезианской модели Вселенной как часового механизма. В романе часовые механизмы при всей своей непохожести друг на друга различаются лишь позициями наблюдателя, считывающего с них свое жизненное время, часто не совпадающее с объективным ходом часов. В моделях реализуется субъективный подход к пониманию времени, которое существует в сознании человека в трех формах: воспоминание, созерцание и ожидание. Идея (не)измеримости времени раскрывается в диалоге двух архетипических фигур: мастер-часовщик и коллекционер часов. В этих романных персонажах передается космотворческое умонастроение человека, постигающего свое величие в изготовлении часовых механизмов, и величие человека, коллекционирующего время в часах.

В настоящей статье дается системный и целостный анализ романа польской писательницы Марии Кунцевич «Тристан 1946», где оригинально трансформируется традиционный тристанский сюжет. В связи с этим рассматриваются истоки сюжета о Тристане и Изольде и история его художественного осмысления в мировой культуре; особое внимание уделяется структуре и ядру тристанского сюжета, значению оппозиций, связанных с образами леса и моря, развязке и финалу. Исследование трансформационных стратегий писательницы посвящено сравнению хронотопов, сюжетного ядра, системы образов, тематик и проблематик претекста и «Тристана 1946». Доказывается: 1) роман Кунцевич дает основания для рассмотрения его в ракурсе гендерной литературы и «женского письма»; 2) художественный мир романа концептуализируется как преодоление заданной архетипической матрицы; 3) финал романа переакцентирует тематику и проблематику тристанского сюжета: современные Тристан и Изольда, реализующие каждый по-своему американскую мечту, невольно дискредитируют высокую патетику и апологию любви средневекового романа; 4) текст романа, ориентированный на субстрат тристанской истории, осуществляет культурный трансфер и демонстрирует возможности бытования древнего предания в новых обстоятельствах - социокультурных, политических, философских, этических, эстетических, национальных. Делается вывод о том, что интертекстуальность романа увеличила смысловую валентность традиционного сюжета и внесла поправки в его кодификацию на основе новых гносеологических, эстетико-аксиологических, идейно-мировоззренческих принципов.

Первая и вторая статьи посвящены анализу роли творчества А. Стринд-берга в дискуссии о «новой женщине» в России рубежа XIX-XX вв. В научной литературе был неоднократно отмечен интерес русских авторов этого периода к творчеству шведского писателя, однако в вопросе рецепции взглядов Стриндберга на женщину остаются неисследованные области. Обсуждение новой роли женщины в эпоху активных общественных изменений в России оказалось встречным течением, определившим особенное внимание к некоторым произведениям Стриндберга, в частности пьесе «Фрекен Жюли». В первой статье рассматриваются взгляды российских современников Стриндберга на изображение женщины в его творчестве и затрагивается история переводов и постановок «Фрекен Жюли» в России. Во второй статье мы обращаем внимание на влияние этой драмы на образы пьес «Вишневый сад» А. П. Чехова и «Жан Ермолаев» Г. Ге и концентрируемся на рассказе А. В. Амфитеатрова «Нелли Раинцева» (позднее превращенном автором в сценарий и Е. Бауэром -в фильм), сюжет которого, как впервые показано в статье, является вариацией сюжета стриндберговской «Фрекен Жюли». В качестве доказательств приводятся фрагменты дискуссии современников Амфитеатрова о женоненавистничестве Стриндберга, в частности письмо Горького к Амфитеатрову, и публицистические размышления самого Амфитеатрова о женских правах. Подвергаются анализу изменения, привнесенные Амфитеатровом в стриндберговский сюжет и характеры, и делается вывод о том, что Амфитеатров оправдывает «падшую» аристократку, в т. ч. путем предоставления слова ей самой с помощью дневниковой формы, нередко использовавшейся в то время в литературе и кино о новых женщинах. Делается вывод о том, как сюжет и характеры пьесы «Фрекен Жюли» были преобразованы в русской культуре.